РАССКАЗ ТЕТИ РАИ…

     (Небольшое предисловие к  рассказу  находится здесь:  
http://adadurov.blogspot.ru/2016/05/blog-post_22.html )

     Когда я начинала писать в этой тетради, думала, в честь папы написать только песни, какие вспомню. Потом по просьбе Олечки, написать и  кое-что  с нашего с братиком Толичком детства. Я решила написать тот период нашей жизни у нашего папы и Марии Ивановны.

      Ни вспоминать, ни тем более, писать об этом я не хотела, потому что плохо поступили родственники мамы Василисы (правда, не все), и родители Марии Ивановны, да и она тоже.

    Годы были тяжелые, мы всем прощали, и при жизни никогда ничего плохого не вспоминали. А теперь вот я осталась одна, свидетель тех событий. И молодое поколение наше просят меня вспомнить и написать. Я отказать не могу. Пускай прощают меня те, кто без благодарности будет вспомянут.

     Начну с того, что мы жили в советское время, а тогда говорить о своих богатых родичах было опасно. А папины родители и его старшие братья – Андилахаи – были богатые. Это были наши дядя Ваня и дядя Митя-Дмитрий. Они были намного старше нашего папы, жили уже отдельными семьями, когда родился наш папа в 1900 году. Он был поздним ребенком. И так и жил со своими родителями. К ним и привел свою жену, нашу маму Василису.

    А мама наша была с бедной семьи, и жила в селе Старая Ласпа. В то время в этих селах был один вид спорта – борня-борьба. У папы это очень хорошо получалось. Он был высокий ростом, жилистый, сильный, смелый. И с такими же парнями, ради развлечения, ходили на вечеринки молодежи, не только в своем селе, но и в соседские вечеринки заглядывали.

    Там, в с. Старая Ласпа наш папа и заметил нашу красивую, нежную маму Василису. За ней ухаживающих, готовых засватать было не мало. Но папа всех победил, и в одну ночь, прямо с вечеринки увез ее к себе домой.

    Папины родители, тогда еще были состоятельными, еще и присматривали своему младшему сыну, со своего села не бедную, с хорошей семьи невесту. И вдруг такой сюрприз ихний непослушный сын сделал. Ничего не оставалось, чтоб не позорить и девушку и ее родителей, и себя конечно, папины родители поехали и засватали по всем правилам нашу маму. В каком году это было я не знаю. Знаю только, что мама была моложе папы на два года. И то, что в 1922 году родился первый ихний сын, наш дорогой, бесценный братик Ваня.

    Не знаю в каком году началось раскулачивание, высылки богатых людей в Сибирь, не раз, наверное, говорили родители, но я не помню. Папиных старших братьев – выслали.  Как удалось уцелеть ихним дочерям – Анюты и Любы, которые жили на ст. Карань. (У них нас оставляла Мария Ивановна, меня и Толика). Они наши двоюродные сестры, но по возрасту мы их называли тетями.

     Уцелели от раскулачивания и наши родители. Они начали строить себе отдельный дом, и как говорил брат Митрофан,  в шутку и в серьез, они не были очень экономными, и родительские сбережения быстро ушли. И это спасло их от раскулачивания и высылки.

     Печально получилось в семье мамы Василисы. Не знаю в каком году погиб дедушка Сергей, мамин папа. Тогда машин не было, были лошади и брички. В Донецких степях было много волков. Они нападали на лошадей, которые становились неуправляемыми. Часто седоки калечились или гибли. Так погиб наш дедушка Сергей. Бабушка Люба овдовела с четырьмя детьми. Старший был д. Коля, д. Анастас, д. Ваня и Василиса, наша мама. Тогда был такой порядок, многодетные вдовы отдавали одного из детей бездетным богатым людям. Они на этих детей записывали свои богатства, и они были ихними наследниками. Так поступили и со старшим сыном Колей. А бабушка вышла замуж за Балабан Федора, и родилась еще тетя Катя и дядя Котя, уже Балабаны.

    И когда начались раскулачивания и высылки, то наш дядя Коля, как законный сын богача, был выслан вместе с названными родителями. Больше о нем ничего не знали. И до самой смерти бабушка Люба о нем голосила. Остальные дожили все в своем селе, правда, дядя Котя был на войне, почти до победы, пришел раненный и вся грудь в орденах. (Отвлеклась немного).

    Продолжаю за наших родителей. У наших родителей после брата Вани родился наш братик Митя в 1925 году, а потом братик Митрофан в 1927 году, а потом сестричка Оля в 1929 году. Вот так наши родители, имея четверо деток,  встретили голодомор 1932-1933 годов.  Об этих страшных годах рассказывал мне братик Митрофан, ему было 6 годиков и он помнил кое-что неплохо.

    Кроме того, что голод был подстроен специально, да еще и зима, как на зло, оказалась как никогда ранней, очень холодной с вьюгами, метелями. Комбайнов тогда, наверно, не было. Поэтому скошенное зерно в колосках складывали в скирды, потом как-то молотили и в амбары ссыпали. Много скирд с пшеницей не успевали помолотить и их засыпал снег. И эти скирды и амбары с зерном охранялись вооруженной милицией. А в дом к родителям, через день или каждый день, делали проверку такие же вооруженные, и отбирали все, что было съедобное, даже гнилую картошку.

    Некоторые  люди, потеряв надежду выжить, хоть спасали детей, уводили на вокзалы, дети слабые, засыпали, их сонных оставляли родители, сами уходили куда глаза глядят, и умирали.

    Как удавалось нашему папе сохранять живыми четверо детей, удивлялись проверяющие, и тем усерднее делали обыски. Папа не сидел дома.  В любую погоду он шел на вокзал. (Мы же жили на станции Карань). Какие-то поезда проходили, то где-то подработает, что-то разгружая, съедобное, семочки или кукурузу. Что-то мог украсть, отсыпать в пазуху. А еще он в самую холодную, когда метель, он выходил, вернее выползал из дому, и пробирался к этим скирдам, во весь рост было рискованно идти, могли заметить охранники, и тогда верная тюрьма или смерть. (Почему папа выходил именно в такую погоду? Потому что охрана пряталась в теплых домах, скирды не охранялись).  Доползал до скирды, зарывался в них, набивал колосочками карманы и все, куда можно. Такой начиненный он полз домой. А дома у дверей сидели мама, Ваня и Митя, старшие дети, и прислушивались к вьюге.

    Сквозь шум ветра-вьюги они ждали голос папин. Он, доползая к дому, звал на помощь, знал, что его ждут, да и сил больше не было. Мама, Ваня, Митя выходили и затаскивали его, замершего, всего в снегу, оттирали, спасали. И папа от радости, что колосочки дома, оживал. А братика Митрофана и маленькую сестричку Олю укладывали спать. Но Митрофан все равно не спал и все видел, запомнил и мне рассказывал, что именно с папиной смелости, рискованности, маминой мудрой терпеливости, вся семья выжила. Много случаев рассказывал Митрофан, но я не смогу все описать. Только очень жалел, и что он, да и все мы не вспоминали об этом при жизни нашего папы, не благодарили его, не порадовали пока был живой.

    Пришла весна, умерших похоронили, выжившие были рады, любой жизни, хоть в колхоз, хоть куда. Папа пошел работать на какой-то завод, на станции Карань.

     Это тоже рассказывал Митрофан. Главное – на этом заводе рабочих кормили обедом. И все кусочки хлеба, еще что-нибудь, что можно было завернуть во что-нибудь, папа нес домой детям. Это уже наверно, доставалось младшим,  Митрофану и дочечке Олечке. Это они сидели на подоконнике и выглядывали папу, даже стишок сочинили: «Папочка придет, хлебчик принесет».

    Так выжили, стали нормально жить, и даже в 1937 году родилась я, совсем неожиданная и не очень нужная. А в 1939 году, еще и братик Толичек. Ой, какие мы были не нужные, и как не вовремя, перед началом войны! Во всем этом мы убедились и перенесли на себе, с братиком Толиком! Ну об этом потом.

    А сейчас за нашего братика Ваничку. Я не знаю в каком году, то ли я уже родилась, то ли нет, очень заболел наш братик Ваня. Папа отвез его в город в больницу. Его там как то лечили, потом врачи решили, что Ваня неизлечимо больной, и отдали его домой умирать. Но папа и мама стали искать народных лекарей. И одна взялась его лечить. И вылечила! Он ожил, и так быстро стал поправляться, возмужал. А красивым он был очень, такой нежной маминой красотой, на маму был похож. (А мы все больше на папу).

    Сохранилась одна только фотокарточка, когда он учился на курсах трактористов. Вместе с товарищами он лежит с книгой в руках. (Потом сколько мама это фото увеличивала, все равно не то).

    И вдруг большое горе! Началась война! А до войны еще, я как сон помню Ваню доброго, нежного, мы куда-то шли и он нес меня на руках. Потом я часто ездила к Митрофану, когда он жил на ст.Кальчик, село Заря. Именно благодаря братику Митрофану я могу кое-что о нашей семье написать. Это он рассказывал мне за голодомор, за братика Ваню. Он был старший в семье, и в голодовку 1932-33 годов Ване было 10-11 лет. Он был папиным помощником, с ним ходил на станцию как-то добывать уголь, дрова, и все, что могли для семьи. Всех Ваня очень любил, а нас с Толиком, когда уже мы родились, самых маленьких, называл «хлебными крошечками». На нашем национальном языке эти слова звучат намного нежнее.

    Еще один случай с голодомора рассказывал Митрофан. Что-то они перебирали в доме, Ваня, Митя и Митрофан. И нашли одну тыквенную семечку, и сразу отдали, как старшему – Ване. А он ее разлущил, поломал напополам, половину дал Мити, а вторую Митрофану.

    Никогда эту семочку тыквенную не забывал Митрофан. Да и все остальное,  никогда Ваня сам ничего не съест. Сначала раздаст всем – потом ему. (И папа так делал). Маму очень любил и жалел. Всю жизнь мама за ним плакала и говорила: «Был бы мой сыночек Ваня живой, не дал бы меня никому в обиду». Так и было.

    Но вот, началась война. Я себя начала помнить от взрывов и грохота, и все бежали в какой-то подвал, и нас тащили кого на руках, кого за руку. Еще помню, прибежал Митрофан, очень плакал, по полу валялся, а я подумала, что у него живот болит. Потом все побежали с подвала, впереди всех наша мама. Потом мы с Олей вошли в наш двор, я помню, что какие-то дяди несли братика Ваню за ноги и руки, а у него с головы что-то лилось и сыпалось. И страшное голосиння мамино, и всех, все громко плакали. И мы маленькие перепугались и заплакали.

    Потом потянулись ужасные дни. Мертвый брат Ваня на кровати, над ним согнутая почерневшая мама, и ее причитания, и плачь. Никогда не забываю! Сколько дней лежал дома Ваня не знаю. Хоронить не было возможности, шел в селе бой, все окна, двери были разбиты. Да и не один Ваня в том бою в нашем селе был убит. Потом всех похоронили, но могилки отдельные, и у Вани тоже, в селе Гранитное.

    Село взяли немцы, установилась немецкая власть. Девушек стали увозить в Германию, подростков тоже забирали, попал по возрасту и наш братик Митя, и много других. Хорошо хоть Митрофан и Оля остались. Немецкая власть установила какие-то «десятки хатки». По десять семей объединялись и работали в поле, туда вошли и Оля и Митрофан.

    Не знаю, сколько в нашем селе была немецкая власть. Мама после смерти Вани совсем стала больная.  Имя Вани произносить нельзя было, сразу начинала голосить. Папы не было, его сразу, со всеми забрали на фронт. За Митю ходила, спрашивала всех, кто приходил с фронта раненный. Все так узнавали за своих, может кто видел. Один как-то сказал, что видел Митю и еще одного с нашего села, что они верхом на лошадях проскакали мимо и прокричали, чтоб передали своим, что они убежали от немцев. Лишь это маму обрадовало.

    Вдруг пришел приказ всем жителям перебраться в степь, в село наступает Красная армия. Потянулись вереницей все село. Одну единственную в селе корову запрягли в бричку. Туда посадили малых деток, и я тоже попала на бричку. Несколько дней просидели там в каких-то ямах, окопах. Потом, как немцев выгнали с села, так же возвратились, также корова везла детей, попали под бомбежку, но к нам снаряды долетали уже ослабленные, и мы все уцелели, даже коровочка.

     Вернулись в разбитое село, разваленные дома. Так выживали кто как мог. Не знаю, какой это был год, когда пришел с фронта раненный папа, правый бок, плечо, рука. Здорово плакали за Ваней и за Митей, и о нем ничего не знали. Долго папа лечился, проходил комиссии, наконец признали негодным к строевой службе, а к нестроевой годен, и много таких как он снова забрали. Так что всю войну он был на войне, толи окопы рыли, толи снаряды подносили.

     Но главное, война закончилась. Папа вернулся живой и здоровый. Кроме всех его специальностей, он был еще и бухгалтером. Сразу взяли его на эту работу. Мы ожили, папа – наша защита, с нами. И мама повеселела. Но так как бухгалтеров не хватало в других колхозах, его стали посылать налаживать бухгалтерские работы и в другие села-колхозы.

     Так он попал в то село, тот колхоз, где жила Томенко Мария Ивановна. Большинство жителей того села были молдаване по национальности. И Мария Ивановна, и ее родители тоже молдаване. Мария Ивановна жила одна в своем доме, была бездетной вдовой. К ней и определили на квартиру нашего папу. Она была молодая, красивая, и папа попал, как мышка в капкан.

      Потерял наш папа голову, стал часто к ней ездить. Маме «добрые люди» стали доносить, начались скандалы, разлад в семье. Мы все очень тяжело это переносили, надеялись, что наладится, но не получилось. Я об этой части нашей жизни написала во второй части этой тетради.

     А теперь хочу немного написать о том, как наш братик Митя, которого всю войну считали безвести пропавшим, а потом оплакивали, как погибшего, вдруг отозвался, оказался живым. Это случилось в 1954 или 1955 годах. К этому времени уже все мы повзрослели. Сестра Оля была замужем, за Леню Ададурова. У них родился сыночек Толичек, в 1950 году. И брат Митрофан был женат, жена – Раиса. И у них тоже родился сыночек – Федичка. А мы с братиком Толиком подросли и жили с папой и Марией Ивановной в селе Старая Игнатьевка. И брат Митрофан с семьей тоже жил в этом селе. А сестра Оля с сыночком Толичком и мамой Василисой жили в селе Гранитном. В этом селе и братик Ваня погиб, и Митю угнали немцы.

    То, что маме кто-то рассказал, что Митя с товарищем убегали от немцев, так и было. Но на день победы они все равно были в плену у немцев. Но так как Россия все время по радио и везде передавала о том, что всем, кто попал в плен, Родина-мать прощает и ждет их домой, многие поверили. И Митя тоже. Очень хотелось домой, к своей семье. Тысячи, наверное, ребят поехали домой. Но тут их на Родине, прямо с поезда встретили с собаками, и как изменников Родины быстро судили, посадили в тюрьму, отправили в Якутию. Там Митя и отсидел почти десять лет. И потому, что страшная была статья, могли пострадать оставшаяся в живых семья, братик Митя не давал о себе знать, да и возможности не было, наверное. Поэтому, когда освободился, написал в село Гранитное письмо. Как радостный гром было это письмо. А потом и его радостный приезд, встреча!

     Ну слава Богу! Брат Митя живой, все рады, и на него уже смотрели как чуть ли не воскресшего с умерших. Все, что он говорил – правильно. Никто не смел возражать, даже папа.

    Приехал к Мите его друг, стал уговаривать его поехать в Казахстан, гор. Джезказган. Там шахты, хорошие заработки, и они уехали.  Стал Митя писать письма, что там хорошо, и звал сестру Олю приехать посмотреть. Она поехала, ей понравилось, нужны были закройщики. Она решила уехать, и меня тоже брала с собой. Я очень не хотела, и брат Митрофан возмущался: «Зачем сестричку Раю везти в чужую страну?». Брат Митрофан был очень толковый, рассудительный какой-то, мудрый. Если б мы его как старшего послушались, наша жизнь пошла бы по другому руслу. Не думаю, чтоб было хуже, чем так, как мы исковеркали свою жизнь в том Казахстане. Об этом чуть позже.

    Хочу вернуться на наше детство. Сколько мы помним своих родителей, также наших пра-пра дедушек и бабушек и со  стороны папы, и со стороны мамы, они были православные христиане. Ходили в церковь, чтили праздники, и даже в советское время, когда преследовалась, запрещалась вера в Бога, наши родители молились, осеняя себя крестом. Шепотом произносили коротенькие молитвы, такие, как «Господи Спаси, Господи благослови». Нас они не заставляли это делать, в советское время это было наказуемо. Но мы любили своих родителей, подражали им во всем почти. И также прячась молились и крестились.

      Как-то сестра Оля рассказывала, как однажды бабушка наша Люба отдала Оле иконочку Матерь-Божию. И когда она шла домой, начался сильный дождь. Оля сняла с себя кофточку, укутала в нее иконку, донесла ее домой сухую, а сами вся промокла, но не просудилась, Матерь-Божья ее охраняла.

    Все верили и молились Матери Божьей, иконочке, где она держит на руках Иисуса Христа. К Матери Божьей обращаются и просят как заступницу, за всех. К ней не молятся как Богу Отцу, или Иисусу Христу. Ее просто чтят, как женщину, которую избрал Сам Господь. И Ангел сказал ей: «Радуйся благодатная! Господь с тобою. Благословенная ты между женами!». Сам Отец  наш Небесный избрал ее, чтоб она стала земной мамой для Его Сына – Иисуса Христа!

     По возможности носили маленькие иконочки с изображением Матерь-Божьей с Иисусом Христом, или крестик, где-то припрятав в одежде. Во время войны, бомбежек, в подвалах, окопах. Молились, крестились, чтили-почитали эти символы, и многие спасались.

     Одним из таких спасенных и был наш братик Митя. Он сам об этом рассказывал. Ведь как иначе объяснить то, что Митя прошел всю войну, плен, тюрьму, вернулся домой живой?  Никакие религиозные сообщества, которые проповедовали свои учения, говоря, что Православная религия неправильная, не пошатнули ни Митю, ни папу. Они верили в правильность своей родной православной религии. Изменить ей означало предательство. Как же получилось, что здесь, в Казахстане, наш умудренный жизнью братик Митя пошел на такое предательство? А за ним Оля и я. Остальные все сопротивлялись, не соглашались. Я сейчас стараюсь вспомнить, как это получилось. Если вспомню, напишу.   

    Это рассказывал нам всем папа. Но лучше всех это расспрашивал и запомнил наш брат Митя. В каком году не знаю, но наш папа был еще небольшим хлопчиком, тем более, что об этом часто повторяли его родители и родичи. В те годы жила в папином селе одна женщина. Звали ее Сара. Она жила возле церкви, часто останавливалась ночевать в церкви под иконой, а потом ходила по селу, плакала и рассказывала не обыкновенные для того времени вещи. Ей ни кто не верил, смеялись с нее, но никто ее не обижал. Даже богатый помещик того села останавливал свою тачанку при виде ее и подвозил, куда она скажет, посмеиваясь над ее словами. А говорила она, что он умрет с голоду, что по нем вши будут ползать, что богатство у него отберут. В общем она предсказывала революцию, которой еще не было и видно, поняли потом. Еще она говорила, что брички-тачанки будут сами ходить без лошадей. Оказалось потом это машины. Еще она говорила, что по небу будут летать железные птицы, и будут выбрасывать со ртов огонь, все будет гореть, люди будут гибнуть. И при этом сама очень плакала. Это оказалось потом самолеты, сбрасывающие бомбы. И потом, самое главное она говорила, что скоро после этого настанет конец света.

    Вот это самое главное, что запомнил Митя. А так как исполнилось все, что она говорила, и тачанки без лошадей-машины, и железные птицы-самолеты, бомбы, огонь, гибнут люди. Это была революция, и у богачей все отобрали. Все этой женщины предсказания исполнились. Значит, исполнится и о конце света. Но когда? Этот вопрос Митю, оказывается, всегда мучил.

    И вот, здесь, в Казахстане он встречает человека-проповедника, который на все вопросы знает ответ. По его проповеди выходит, что конец света уже вот-вот настанет, и мы все можем пережить и остаться жить вечно на земле. Но для этого надо быть в той организации, которую Господь избрал. Только одна она будет спасена Богом. Все остальное погибнет, как в Всемирном потопе, где только Ной с семьей спаслись.     Все это он подтверждал цитатами с Библии, и читал доказательства с журналов, которые выпускала эта организация.

     Митя этого, выходит, ждал всю жизнь. Обрадовался, поверил. Сразу отказался от всего православного, и от креста, который носил во все страшные, тяжелые годы, верил в силу креста, ведь на нем Христос искупил человечество от греха, победил смерть. Темные силы, зная об этом, при виде креста слабеют, боятся его.

    Поверил в это братик Митя. А мы считали, что он во всем прав, разбирается во всем.  Очень поверила и сестра Оля. Она даже решила, что ей в жизни не везет потому,  что ей предназначено жить в Новом Мире. И с головой нырнула в эту организацию, вместе со своим сыночком. Митя тоже уже был женат, у них тоже был сыночек. Жена его поддержала. Я тоже была замужем, тоже был сыночек. Но мой муж категорически был против. Но я тайно от него все равно вошла в эту организацию.

    Каким разочарованием, бедой, горем  стало все это для наших родителей, братика Митрофана. Они не верили в это учение. А братик Толя вообще не вникал ни во что особенно, решил, как старшие, так и я. Для меня, моей семьи – это стало большой катастрофой. Мне об этом вспоминать тяжело, а писать тем более. На этом буду заканчивать на эту тему.

     (Здесь  тетя Рая вскользь упоминает о том, как она в Казахстане попала в организацию свидетелей Иеговы.  Но подробностей, как она пострадала от этой организации, и как, в конце концов, она  освободилась от ее влияния,  тетя рассказывать  не желает.  Слишком глубокую и тяжелую душевную рану нанесла ей эта религиозная организация.  Примечание мое).

НЕСКОЛЬКО МОМЕНТОВ НАШЕГО ДЕТСТВА.

    Мы с моим младшим братиком Толиком, были самые маленькие в нашей семье. Андилахай Дмитрий Федорович – наш папа, и Василиса Сергеевна – наша мама. Нас всех захватили  военные годы, и наше детство не было безоблачным и светлым, как должно бы быть, но не у всех оно таким бывает.

    О некоторых моментах нашей жизни в детстве, если смогу напишу. Начну с того года, когда закончилась война, и наш папа взял нас с братиком Толей к себе в село Розовка, где он жил со своей второй женой Марией Ивановной. Сам папа работал главным бухгалтером в колхозе. Эту зиму мы прожили очень хорошо, ведь закончилась война, и с ней казалось ушли и все трудности. Но не для всех они закончились, и для нас с братиком Толиком тоже наоборот, начались новые.

   Беда пришла в виде ревизии, проверки колхоза. В бухгалтерии нашли большую недостачу. В общем – судили папу и еще несколько человек, причастных к недостаче. Мы тяжело это перенесли. Папу посадили, мама больная, а Марии Ивановне мы нужны?  Мы с братиком Толиком по годам были еще детьми, но, по видавшим бедам, были уже взрослые. Но Мария Ивановна нас не бросила. А мы были как живые куклы, мы не плакали, ничего не просили, не возражали, что скажут, так и надо, значит. Так нас собрала наша Мария Ивановна, и мы втроем пошли пешком в село, где жили ее родители. Шли два дня, в одной деревне переночевали и пошли дальше. Только думали и горевали за папу. Даже Мария Ивановна научила нам одному стишку, и мы всю дорогу этот стишок говорили: «Ой, сорока-белобока, научи меня летать. Не высоко, не далеко, только б папочку нашего увидать».

      Так мы дошли до того села где жили ее родители, я не помню название села, но в нем жили в основном молдаване, и ясно, что и Мария Ивановна, и ее родители  были молдаване. Один сын у них погиб на фронте, дочь ихняя Мария Ивановна была вообще бездетная, и младший сын только женился. Так что внуков у них не было. Может по этому они нас приняли хорошо. Дедушка по-русски говорил хорошо, а бабушка плохо, поэтому дедушка сразу начал нас учить говорить по-молдавски. А Марию Ивановну мы тут же по совету дедушки стали называть мамой-Марусей. Она скоро куда-то уехала. Мы остались у дедушки и бабушки, они к нам относились хорошо. У них было чисто, хорошо. А ихний сын приходил к нам с молодой женой, и тоже к нам хорошо относились. Его звали дядя Юра, ее не помню.  Этот дядя Юра снял мерки с наших ног и заказал, пошили нам на ноги тапочки. Также сшили или купили, не знаю, одежду нам. Так мы первый раз в жизни были одеты и обуты, по тому времени.

    Мы с братиком повеселели. Дедушка учил нас копать грядки, хвалил, и за слова по-молдавски наученные, хвалил. В общем, было б может и дальше хорошо. И бабушка тоже готовила еду, кормила нас, в общем, все было хорошо. Вдруг, в один день, мы с дедушкой были в огороде, какой-то парень позвал дедушку, что-то сказал. Дедушка взял нас за руки, молча повел нас куда-то. Пришли в сельсовет. Зашли в кабинет. За столом сидит председатель, в стороне на стуле сидит наша мама Василиса. Мы сразу к ней подбежали, она нас обняла, и молчим. Зато председатель с дедушкой на молдавском языке так стали кричать друг на друга. Мы ничего не понимали, что они решают. Потом председатель спросил у нас: «Как вам хорошо жить с дедушкой и бабушкой, они вас не обижают?» Мы в один голос говорим: «Не обижают, нам с ними хорошо». Потом он спросил: «А это кто вас обнимает?». Мы в один голос: «Наша мама».  Потом он говорит: «Вот ваш дедушка, а это ваша мама. С кем бы вы хотели жить?». У нас с братиком Толиком очень часто мысли совпадали (говорят бывает так у близнецов). А у нас два года разница, а мысли часто совпадали.

    Так получилось и этот раз. Конечно нам здесь было хорошо с дедушкой и бабушкой. Но это же наша мама, если мы откажемся жить с ней, ей будет стыдно, обидно, она будет плакать.  А мы ж знаем, помним, как она плачет за Ваней, за Митей. А теперь из-за нас? Нет-нет, так поступить нам нельзя! И мы в один голос сказали: «Мы хочем жить с мамой». Мама улыбнулась, что-то говорил председатель. Мама взяла нас за руки, и мы пошли, за дедушкой подошли к дому, остановились у забора. Мы тут уже были чужие, остались лопаточки наши, грядочки, что мы копали. Было тяжело на душе у нас, но мы не обидели маму. И хотя много пришлось плохого пережить нам, чего нам не пришлось бы пережить, если б остались у дедушки, мы ни разу не пожалели, а благодарили судьбе, что мы тогда не обидели маму.

   И так дедушка вынес нам наши вещички, и мы ушли с мамой. Шли тоже два дня, в каком-то селе переночевали, и пришли в мамино родное село Старая Ласпа. Поселились в доме первой жены нашего дяди Анастаса. Это мамин старший брат, он жил со второй женой. У них была одна дочь, а здесь, у первой жены было четверо детей. Он, конечно, им хорошо помогал, но жил с молодой женой.

    Так вот эта его первая жена дала нам одну комнатку, мы там основались.  Конечно, это было лето, печку топить не надо, в этой комнатке печки не было.

    Мама была такая нежная, аккуратная, и по этому, наверно, всегда работала в столовой, кем не важно, а главное она приносила еду. А сестра Оля и брат Митрофан работали в колхозе, и тоже приносили что-нибудь со своего заработка. Они работали в степи в колхозе и жили там, как и почти вся молодежь. Там был поселок Балашовка, тракторные будки, там и жили многие, и наши тоже.

    Лето прожили мы хорошо. Ходили с детворой собирали терень, такие кустарники есть в оврагах, и еще какие-то ягоды. В общем, лето быстро прошло. Начались холода, наша комнатка холодная, печки нет. Перебрались мы к одному маминому брату, кажется младше нашей мамы. Дом ихний хорошо запомнили мы с братиком Толиком, на краю села.  Это был дядя Ваня, его жена т. Нюра. Было у них трое детей. Мы как только перешли, зашли в первую комнату, в право была большая софа – так называется по-гречески, а по-русски – тахта. Тут же печка топилась. Нас с Толиком как поселили на эту софу, за печку, так мы там и просидели, не знаю, сколько времени.

    У мамы обновились ее болезни, ее увезли в больницу, а мы остались.  Изредка приходили Оля, Митрофан, что-то приносили, картошку, свеклу, еще что-нибудь, и уходили, не ночевали, да и негде было.  Тогда нам с Толиком давали что-то покушать, подавали на за печку, с нами никто не разговаривал, дети ихние к нам даже не подходили. А как настоящая зима началась  не могли приходить со степи Оля и Митрофан, еду не приносили, поэтому нас не кормили совсем. Когда они себе что-то варили, и ели в этой комнате возле печки, мы с Толиком прятались подальше за печку, чтоб не смотреть, как они едят. Нас так мама учила, говорила, что это стыдно, смотреть когда люди кушают. А смотреть хотелось, чтоб хотя бы глотать слюну.   Нас спасало то, что соседи приносили что-нибудь помянуть погибших своих на войне, тогда давали и нам. Или, если у кого отелится корова, молозиво раздавали соседям, тогда кусочки доставались и нам. Я до сих пор не могу вспомнить, был ли у них туалет, и ходили ли мы вообще в туалет, наверное, нет, наверное, нечем. Мы и воду, не помню, чтоб пили.

     Мы понимали какие мы тут не нужные, мы боялись шевелиться, разговаривали шепотом. На нас напали вши, они развелись так, что лазили сверх нашей одежды, мы только и делали, что били вшей. Мы ж некупанные были, ногти отросли, мы чесались до крови, а худые были, одни кости торчали. Я не знаю, сколько времени мы так мучились, месяц, два, или больше. Но в один день пошел среди зимы дождь, на второй день сильный мороз и ветер, гололед страшный, на деревьях сосульки.

    Куда ходил в такую погоду дядя Ваня, не знаю. Но вдруг он громко хлопнул дверью, подошел к нам за печку, и закричал. Подробностей его слов не помню. Мы перепугались, поняли только, что он нас выгоняет. Помню только, он говорил, чтобы мы шли к своей маме, пусть делает с нами, что хочет.

     Мы начали вставать, я начала искать вещички, а у Толика видно была температура, он был теплый все эти дни, а сейчас  не мог стоять на ногах. Я его начала одевать, у нас сохранились наши тапочки, носочки, одежда, что дядя Юра нам приобрел, когда жили у дедушки. Одела, обула я Толика, а для такой погоды разве это одежда? Тут, где мы спали, были наши простыньки. Повязала я одну Толику на голову, одну себе, и так, еле-еле шатаясь, пошли. Мы дети сколько времени вообще на ноги не вставали, и вдруг, в такую погоду, гололед, выгнать из дому? Всю жизнь и я, и Толик именно этот момент старались не вспоминать, потому что это настолько возмутительно, просто нет слов. Сейчас решила написать, поэтому вспоминаю, аж заболела голова.

    Мы вышли  с братиком, держась друг за друга. Мы не шли, а какими-то перебежками двигались, хватались за заборы, ветки деревьев, а они все скользкие, холодные, ветер срывает с головы простыни эти, носки поспадали, ноги красные, замерзли также руки. На улице ни одной души, такая погода. Одна женщина вышла что-то выбросить, как увидела нас, закричала: «Что это такое? Что это за дети?». И ушла в дом, и больше не вышла. Я думала, выйдет, спросит, поможет, доведет. Нет, никому не надо. Если свои так, а чужим тем более.

    Этот дом дяди Вани был на краю села, больница в центре, но мы дошли, не упали ни разу. Если б упали в такой гололед, и такие слабые, то мы б не смогли встать. Так говорил и брат Митрофан: «Это Божий Ангел вас вел»,- говорил он, и мы тоже в это верим.

    Дошли мы до больницы, постучали в окно. Вышла мед сестра, перепугалась, в голову не укладывалось, что б такое могло быть. Вышла наша мама, плакала, пошла просить врача, чтоб принял нас. А мед сестричка принесла нам миску горячего супа с макаронами, и по кусочку хлеба. Мы всегда, когда нам доставалась  какая-то еда, я ему старалась дать больше, а он мне. Так и тут супчик доели ровно по ложечкам, а одна макаронинка осталась. Я ему толкаю ее, а он мне. Потом братик мой Толичек, ложкой перерезал напополам эту макаронинку. И так было всю жизнь, и до, и после, он без меня ничего не съесть, я без него. Очень мы были дружные.

    Не зря Толик был эти дни горячий, оказывается, у него была небольшая температура, Поэтому его сразу положили в больницу. У меня температуры не было, и мне пришлось идти до дяди Коти. Пришла я еле-еле, гололед страшный, зашла во двор. Дядя Котя в сарае чистил, стала, стою молча. Дядя Котя спросил: «А где Толя?». Я все рассказала. Он сказал, чтоб я зашла в комнату. Я зашла, села у порога, поздоровалась. Я рада была сидеть сколько угодно. Здесь было тепло, пахло вкусно.

    Потом пришла тетя Катя и повела меня в свою половину. Там горела печка, было тепло, грелась кастрюля с водой, стоял тазик для купания. Сняла т.Катя с меня верхнюю одежду, посадила возле горящей печки. Пришел дядя Котя с ножницами в руках, начал стричь мои волосы и сразу бросать в горящий огонь. Иначе было нельзя. Волосы были слипшиеся вшами и гнидами. Постриг меня и ушел. Тетя Катя сняла с меня нижнюю одежду и тоже бросила в огонь, тоже из-за гнид и вшей. Меня скупала, и все охала, удивлялась, в чем у меня душа держится, одни кости были у меня.

     Одели на меня длинную рубашку, наверное, бабушки Любину. Отнесла в комнату на софу к бабушке Любе, и я как убитая заснула. Не знаю, сколько дней я спала, подумали, что я умерла, но я проснулась. И почти каждый день я просыпалась от причитания бабушки Любы, то она плакала за дядей Колей, ее старшего сына. То плакала и ругала нашу маму Василису, ругала за то, что она сама больная, не в силах будет дать ладу этим двум детям. Зачем пошла и забрала детей у тех людей? На чью голову она их привела, а сама лежит в больнице?

    Конечно, с точки зрения бабушки, и всех остальных, бабушка Люба была права. Тем более, судя по одежде, что была на нас, на ногах тапочки, носочки, было видно, что те люди чужие, приняли нас как родных, а не так, как здесь приняли нас родные. Но с точки зрения мамы Василисы,  было иначе. Если б папу не посадили, и дети жили б со своим родным отцом, то ладно. Но папы не было, и мама не могла отдать своих детей  своей сопернице. Поэтому она нас и забрала.

    Не знаю, сколько  я прожила у д.Коти, всегда помня бабушки Любины слова, что нас мама привезла на ихнюю голову, чувствовала, какая я тут лишняя. Тут было четверо или пятеро детей д.Котиных, а тут еще и я. Хорошо, что хоть братика Толю взяли в больницу. Там его тоже избавили от вшей, постриги, выкупали, подлечили.

     Где-то к весне пришла одна женщина и передала от мамы, чтоб я пришла в больницу. Я пришла. Оказывается маму выписывают, а меня возьмут на ее место. Так я оказалась в больнице. Радостно встретились с братиком Толичкой. А мама ушла, сказала, что придет за нами. Не помню, сколько мы были в больнице. Началась весна. Где была мама, у кого жила эти дни, не знаю.  Но за нами она пришла, забрала нас с больницы, и мы ушли. На краю села мама села, расстелила полотенце, выложила меленькую картошечку в мундирах, несколько лепешек, в бутылочке вода. Мы подкрепились и пошли в степь, где были тракторные отряды, поселок Балашовка, где жили все как при коммунизме – одной семьей.

       Встретила нас Оля. Зашли в какую-то землянку, а там в этом поселке был закон, в любую землянку зайдешь, ты как дома. Так мы и зашли, и нас сразу накормили молочной кашей, очень вкусной, и мы уморенные заснули. Утром опять взяла нас Оля за руки и мы пошли. Маму мы больше не видели. Спрашивать у Оли мы не смели. Она была очень всегда какая-то не в духе. Мы понимали, что у всех все клопоты из-за нас, потому что мы маленькие, нас надо кормить, сами мы ничего не можем. Чувствовали себя виноватыми, поэтому всегда молчали, ничего не смели спросить.

     Шли с Олей молча, вышли на большую дорогу. Началась посевная, ездили, возили кукурузу, горох, и по дороге рассыпалось с мешков. Мы собирали и ели. Оле давали больше, она не брала. Где-то переночевали, опять пошли. Я так и не помню, сказала ли Оля нам,  куда мы идем, пока не дошли до села, и мы не узнали дедушкин дом. Мы обрадовались, где и сила взялась, пошли быстрее, уже вечерело, когда мы вошли во двор. Мы все-таки были дети, и не понимали, что мы тот раз, когда решили жить с мамой, обидели  дедушку. Не понимая этого мы забежали в дом.

    Вышла нам навстречу Мария Ивановна, наша мама-Маруся, с таким же заклопотанным видом и не в духе, как все, кто нас увидит. Мы с братиком притихли, притулились друг к другу, как всегда, когда чуяли что-то недоброе.  Сестра Оля достала и дала ей письмо. Оно было от папы. На основании этого письма Оля нас и привела к ним.  Мама-Маруся чуть посветлела в лице, и мы с Толиком осмелились зайти в комнату к дедушке.  Со словами: «Дедушка, мы пришли к вам жить»,- подошли к нему.

    Как он нас увидел, как стукнул об что-то рукой, как закричал на молдавском языке. Мы перепугались, выскочили аж во двор. Оли уже не было, она ушла на ночь глядя, ее не оставила  Мария Ивановна. А Оля дошла в степи до скирды соломы, зарылась в нее и поспала до утра, потом дошла до Балашовки. (Это она рассказала нам много лет спустя). А мы с Толиком стояли во дворе, не зная, что нас еще ждет.

    Что было дальше, я не помню. Толи мы потеряли сознание, не знаю. Где мы ночевали, не помнили. Помним только то, что нас купает мама-Маруся, и ее ругают дедушка и бабушка, и она им тоже отвечает, видно, ссорятся из-за нас.

    Пока была мама-Маруся, нам было не плохо. Она нас выкупала, постирала одежду, и кушать нам давала. А мы с Толиком снова обосновались под навесом, за сараем, там было чисто, посланный коврик, мы на нем сидели. Мы были рады, что у них было чисто и в доме, и во дворе, и мы были чистые, не было тех ужасных вшей, которые чуть заживо не съели нас у дяди Вани.

    Плохо было то, что мама-Маруся уезжала, ее долго (как нам казалось) не было. И все эти дни нам кушать дедушка и бабушка не давали. Мы вставали утром, и, стараясь не попадать на глаза, особенно дедушке, который резко изменил свое отношение к нам, уходили в поле. Ихний дом был на краю села, и за огородом было поле. Там росла трава, и мы искали съедобную. Самая лучшая съедобная  была трава – свирипа. Она цвела желтыми цветочками, имела толстенный ствол, а главное, у нее был вкус редиски. Были и другие травы.

    Но какие бы они не были съедобные, мы за все дни, пока не было мамы-Маруси, мы слабели, не могли ходить.  Первым слабел мой братик Толичек, а я старалась со всех сил по степи искать съедобную траву. Помню, одна травка была наподобие молочая, внутри у нее было молочко. Я находила, приносила Толику, уговаривала, чтоб он ел, в нем же молочко.  Но он лежал, не мог вставать и кушать даже эту травку не хотел. И в такие критические дни, как Ангел с неба, приезжала мама-Маруся. Мы оживали, она эти дни кормила нас, купала, стирала нашу одежду. Но дней этих было мало, она снова уезжала, и мы снова переходили на траву. Так было несколько раз.

    И это все, оказывается, видела наша соседка, ее окна выходили к нам во двор. Конечно, мы не знали, и я не помню ее имя. Но за поступок ее, дай Бог ее душе блаженное место в раю! Она подметила, что дедушка с бабушкой куда-то уходят. И в этот момент она звала нас с Толиком к себе в кухню и вкусненько нас кормила. Так было несколько раз. И в это время она каждый раз нам говорила, что наш папа сел в тюрьму из-за них. Ихний сын женился, и, чтоб угодить своей невесте и ее родителям, требовал от своих родителей, чтоб они сделали им свадьбу. А Мария Ивановна уговорила нашего папу, так как он был бухгалтером в колхозе, взять немного денег, пшеницы, и сделать  свадьбу.  Папа так и поступил. А тут нагрянула ревизия, и папа попался. Теперь он в тюрьме, а они, бессовестные, морят вас голодом. Советовала нам все рассказать папе, и чтоб он взял нашу родную маму, а Марию Ивановну бросил. Мы обещали, но не получилось так.

     Еще этой соседке кто-то привозил кильку, и они сушили ее во дворе. Так эта соседка, в кулечке давала нам этой кильки.  Мы бегом шли под навес, делили поровну, съедали с потрохами. А во дворе у нас был колодец, с него воду брали, может, вся улица. А на цепи висело ведро большое. А у людей ведра были поменьше, поэтому в ведре оставалась вода. И, когда никого нет, мы с этого ведра пили воду, особенно после кильки.

    А тут еще видно бабушка догадалась, что соседка видит, как они к нам относятся. И стала иногда, правда, очень редко, но звать нас кушать. Выходила  и громко кричала: «Рая, Толик, идите кушать!». Эти русские слова научилась она еще тот раз. Мы радовались, приходили в кухню, и она нам в мисочке давала супчик, конечно, вкуснее, чем трава. Но это было редко, и мы ходили в степь, ели траву.

     Долго почему-то не было мамы-Маруси, уже и травы съедобные заканчивались. Какой это был месяц, мы, конечно, не знали. И вдруг, в один день, позвала нас бабушка кушать. Мы с радостью побежали в кухню, а там было как никогда. Стояла полная миска чего-то вареного. Хорошо, как нам казалось, пахло. Было что-то розовое густое. Мы с удовольствием до сыта наелись этой еды. И больше я ничего не могу припомнить, а братик Толик – тем более.

     Помню, что мы лежим под нашим навесом, и днем и ночью, тогда как всегда мы на ночь уходили спать в комнату, тоже за печку, на софу. А теперь мы и ночью под навесом. Что-то творится с нами страшное. Мы отползаем в траву, рыгаем, поносим, кругом кровь, толи наша, толи то, что мы поели. Помню один момент. Я приползаю под навес, Толичек лежит бледный, худой, глаза закрытые, со рта кровь. Такой же была и я, видно, потеряла сознание, больше ничего не помню.

    Очнулась я когда снова, как Ангел приехала мама-Мария. Помню, что она купала Толичка, потом меня. Оказывается, это была кровь животного, толи бычья, толи свиная. Где они ее взяли, не знаю. Со слов мамы-Маруси мы поняли, что это была кровь. Накормили ею нас досыта, и мы, голодные, отравились. Потом взрослые, вспоминая, думали, неужели специально отравили? Не хотелось в это верить. И в то же время, если бы не специально, то как-то бы помогали выжить. Во дворе колодец, можно было хоть воду в чем-то поставить, чтоб мы пили, было б чем рыгать, ведь с нас почти кишки, желудок вырывался. Сейчас начала вспоминать – не могу без слез, плачу. Чем мы, дети, так провинились перед этими людьми, что так надо было нас мучить?

    Никаких подробностей я больше не помню, кроме того, что мама-Маруся нас купала. Где мы спали, в доме, или под навесом, чем нас мама-Маруся лечила, чем-то наверное поила,  я не помню.  Сколько дней прошло тем более не помню, а братик Толичек, тем более, не помнил. Помним себя уже с тех пор, что мы уже начали ходить, да мы лежать и боялись, чувствовали всегда, что мы тут не нужны, мы виноваты, мы создаем им трудности. Тем более что с тех пор, как наша мама-Маруся приехала и спасла нас, дедушка с бабушкой постоянно с ней ругались, конечно, на молдавском языке, но мы понимали, что из-за нас, и боялись шевельнуться, сидели в уголке, шепотом разговаривали.

    Сколько дней так было, мы не помним. Но хорошо помним один день, когда мама-Маруся одела нас, взяла за руки, и мы снова пошли, куда не знаем, спрашивать боимся. Идем, вышли далеко в степь, мы ж быстро идти не можем, еще не совсем укрепились. Закончилась дорога, пошли по степи, впереди большая балка – такой ров, глубокий, но в нем растут кустарники, какие-то ягоды, хороша, сочная трава. Таких балок в Донецких степях много. Мы спустились в самый низ. Впереди мама-Маруся, мы за ней. Она говорит: «Вот, сколько здесь вашей травы, что вы любите. Нарвите себе». И правда, такая сочная свирипа. И мы начали рвать, кушать и складывать себе за пазуху. И вдруг я оглянулась, а мамы-Марии только голова видна, уходит. Я закричала: «Толя, мы отстали от мамы». Бросили траву, бежим, и вдруг с боку в этот ров пастух гонит двух быков (тоже, видно, на хорошую траву). И они с горки бегут прямо на нас. Мы с перепугу диким голосом как закричали. Пастух испугался, не ожидал здесь детей увидеть, начал отгонять быков, бить их кнутом, чтоб они на нас не наскочили. Они пробежали мимо нас, а пастух кричит: «Как вы сюда попали?». Мы говорим, что отстали от мамы, она он уже аж где. Пастух засвистел, закричал: «Ты что детей оставляешь, кто ты такая!?».  Заругался.

    Мама-Мария остановилась. Мы бегом, ноги уже в крови, догнали ее. Уцепились за платье, просим ее: «Мама не уходи, не оставляй нас». Она идет молча, вышли опять на широкую дорогу. Далеко в стороне видна какая-то будка. Говорит Мария Ивановна нам: «Он, видите? Это тракторная будка. Там работает ваша мама Василиса, и сестра Оля, идите к ним, они вас покормят, а я вас здесь подожду». Но мы не соглашаемся, за ее платье держимся. А тут еще вечереет, люди идут, кто с огородов, кто откуда. Мы уже не одни в степи.

     Тогда она села на камень, мы возле нее. И она сказала нам такой план. Сказала, что здесь уже не далеко станция Карань. А там живут папины племянницы, т.Люба, и т.Соня.  У тети Сони детей много, а у тети Любы и дяди Коли только один сын. Вот, к ним мы придем, и вы в один голос будете просить их, чтоб они оставили вас у себя, пожить немного, пока я поступлю на работу. И сразу приеду, заберу вас к себе, а там скоро и папа приедет. Ой,  мы так обрадовались, такой хороший план. Да, мы будем просить пожить у них.

    И с этими мыслями мы дошли до тети Любы, дяди Коли.  Ничего мы им говорить не успели. Мы, наверное, как только зашли, упали бес сил и заснули. Ничего не помним. Проснулись утром в комнате на софе, солнце в окна светит. А во дворе много людей, кричат и по-гречески, и по-русски. Мы почуяли что-то не ладное из-за нас.  Взяла я Толичка за ручку и вышли во двор. Снова зашумели все, а одна голосистая баба подскочила к нам, и кричит: «Вот, какая ваша мама-Маруся, бросила вас и убежала ночью, вы ей не нужны». А я говорю ей: «Нет, она поехала поступить  на работу, и приедет за нами. Мы вечером не успели сказать». Толичек тоже повторяет за мной эти слова. Тогда дядя Коля всех со двора выгнал, сказал, что надо выслушать детей, может она сама постеснялась сказать, поэтому и ушла ночью.

     Выслушали нас дядя Коля и тетя Люба, и решили оставить нас у себя, и подождать Марию Ивановну. И так начались у нас  одни ожидания мамы-Маруси. Жили они по тому времени хорошо. Сам дядя Коля работал на мельнице, дома был огород и корова. И один мальчик, меньше нас. Каждое утро тетя Люба давала по одной лепешечке, и по чашке молока.

      Прошло не знаю, сколько дней, и мы решили, что мама-Маруся поступила на работу, и приедет за нами. Мой братик Толичек так рассудил: так-как она убежала ночью, может, ей будет стыдно прийти к дяде Коле и тете Любе, и вернется назад. Поэтому, мы решили ее встречать. Я с рассуждением Толичка полностью была согласна. Мы утром, после завтрака сказали тете Любе, что идем на станцию встречать маму-Марусю. Она удивилась, но не возражала.

      С этого дня, после завтрака, мы с братиком Толичком, шли на вокзал. Там мы высмотрели какой-то бугорок-возвышенность, с которого нам было видно поезда, которые останавливались, и людей, которые с них выходили и шли в сторону наших домов. И мы каждую из женщин разглядывали. Иногда какая-нибудь была похожа на маму-Марусю, и мы рады были бежать ей навстречу, но оказывалось это не она. Мы разочарованно садились на место. Так целый день. К вечеру мы, обессиленные, шли домой. В дом заходить мы сами стеснялись, садились на лавочку под домом. Если уже поужинали, мы пришли позже, то тетя Люба приносила нам кушать сюда на лавочку.

    Сколько дней мы ходили встречать маму-Марусю, не помним. Но было не мало дней. И мы начали думать, может она не приедет, а раньше приедет папа. А как нам здесь побыть дольше, пока папа приедет, мой братик Толичек был более наблюдательным, чем я, и он  высказал мне такую мысль: Наша тетя Люба дает нам кушать все одинаково, как и своему сыну. И если мама-Маруся нас скоро не заберет, мы станем им в тягость, и они тоже нас могут выгнать. Пусть бы они нам давали кушать понемножечку, только чтоб не умерли, пока наш папа приедет, а он заберет нас точно. Я с этим согласилась.    И в одно утро слово в слово так точно сказала тете Любе. Она обняла нас и горько заплакала. Стала успокаивать нас, и говорила добрые слова, что для нас было первый раз в жизни. Еще она сказала, что нам не надо встречать маму-Марусю каждый день. Если она приедет на вокзал, то не станет возвращаться обратно, придет сюда, к нам. А нам с Толиком лучше познакомиться и ходить поиграться с нашей уличной детворой. Потом позвала одного хлопчика, и мы с ним пошли.

     Пришли мы на выгон – так, кажется, называлось свободное место между улицами. Там играли дети в разные игры. С нас, конечно, игроков не получилось, бегать мы не могли, мы были слабые, еще после отравления. Да и тут мы ели только утром и вечером, целый день изнуряли себя на жаре без воды и еды, ожидая, встречая маму-Марусю, так мы ей поверили, что приедет за нами. Так что не бегали, а молча смотрели, как дети весело играют, а, главное, смеются. А нам не было ни с чего смешно, да мы и не умели смеяться. Мы умели горевать.

     Почему же эти дети, в эти, послевоенные тяжелые годы, такие же полуголодные, полуголые, босые, у которых тоже были больные мамы, у многих папы не вернулись с фронта, редко кто в то время жили как наши тетя Люба и дядя Ваня,- почему же эти дети играли, смеялись? Мы аж потом с братиком поняли, почему. Потому, что они были дома. Пусть разваленный войной дом, но он был свой дом, своя улица, свое село, свои друзья, товарищи. Это и есть главное в жизни. Поэтому, у них было детство. А у нас с братиком Толичком именно этого не было. И не было и детства.

    Стояли мы смотрели как дети играют. Нас они не трогали, не насмехались над нами, тогда такого не было. Вдруг кто-то с них отбежал в сторону и нашел там большой лопух. Это в то время была самая вкусная трава, толстенькая сердцевина, и глубокий корень, тоже вкусный. Все подбежали к этому лопуху, и мы пошли. Тут все решили выкопать лопух с корнем. Принесли лопату. Стали все в очередь, и нас поставили в очередь. И по очереди брали лопату друг у друга и копали. Когда до нас очередь дошла, то мы не то, что копать, мы лопату не могли поднять. Видя это следующие брали у нас лопату, но нас с очереди не выводили. Выкопали корень. Старший, лидер стал чистить и резать всем по кусочку. Мы с Толиком отошли в сторону, понимая, что мы ж не копали. Но этот мальчишка-лидер крикнул нам: «Не уходите, идите сюда. Все работали кто как мог, и всем по ровному кусочку я поделил, возьмите ваши».

     Мы всю жизнь с Толиком помнили этих детей и этого мальчика-лидера. Мы забыли его имя, но его поступок по равному кусочку лопуха, не забывали никогда. С таких мальчишек, с таких лидеров выросло поколение людей, на которых держался Советский союз, и держится и земная жизнь.

   А мы с братиком больше играть не пошли, а ходили по-прежнему на вокзал встречать Марию Ивановну. В один вечер мы пришли, сели на лавочку. Тетя Люба вынесла покушать, но мы не стали кушать, а начали плакать. Пришла тетя Люба, дядя Коля, начали спрашивать, что случилось? Мы ничего не говорили, нам было плохо, мы плакали. Хотя нигде раньше мы не плакали, мы боялись плакать, а тут вдруг плачем, не можем остановиться. Сразу дядя Коля решил, дети начинают болеть, надо их везти к маме Василисе, а Мария Ивановна вряд ли на ними приедет.

     Больше мы ничего не помним, толи мы переболели, и сколько дней не знаю. Но в один день собрала тетя Люба нас в дорогу, и мы с дядей Колей пошли на дорогу. Дядя Коля остановил  машину, посадил нас в кузов, и сам сел с нами, и мы поехали. Привез он нас в село Гранитное. Идем к дому, где жили когда-то. А возле колодца наша сестра Оля, набирает воду. Оказалось, у нее сегодня выходной, а то ж  все дни она, как и все, в степи. Дядя Коля ей рассказывает, видно, про нас, а мы стоим виноватые в сторонке, ждем.

    Дядя Коля ушел, мы пошли за Олей. Не помню ни слов, ни вопросов Олиных, только взяла она нас за руки, и пошла куда-то. Оказывается, к председателю, мы так догадались. Потом еще куда-то, и там нам дали круглое, ка колесо – макуху. Это так называется то, что остается с подсолнечных семочек, когда с них выжимают подсолнечное масло. Макуха вкусная, там же зернышки, хотя шелуха царапает горло, но то не беда. Мы поели макухи, попили воду, легли спать. Утром пошли опять в степь, в Кировскую степь. Так называлась степь потому, что то был колхоз имени Кирова, там был поселок Балашовка, тракторные будки,  трактористы и все добрые люди.

    Мама Василиса и Оля работали в разных бригадах, поэтому я осталась с Олей, а Толичка взяла к себе мама-Василиса. Я не помню, когда она его взяла, как мы с братиком Толичкой разлучились, почему-то я не помню.

     Началась моя одинокая жизнь в этой бригаде, недалеко от поселка Балашовка. Травы здесь было тоже, и какие-то кустарники с ягодками. Какую-то еду давала мне Оля. Спала иногда у кого-нибудь в землянке, и, почему-то, частенько на улице, возле порога тракторной будки.  Толи она была дежурной ночной с кем-то через день или два, она мне ничего не говорила, и вообще, была очень не разговорчивой.

    Но я вдруг нашла себе работу. На улице, под большим деревом сделали большой навес, что-то наподобие будки, поставили стол, железную печку. И там одна женщина-повариха стала готовить еду для трактористов. Я подошла, смотрю, печка горит. Но в нее все время, чтоб не потухла, надо подкладывать то, чем она топилась. Это были кусочки сухих веток и всего подобного, что горит. А у поварихи, особенно, когда руки в тесте, неудобно и топить, и тесто месить. Она пекла лепешки и варила суп для трактористов и комбайнеров. Все готовое уносила в степь, где они работали.

     Так вот, я поняла, что подкладывать в печку ей неудобно. Я молча подошла и начала подкладывать в печку во время. Поварихе это видно понравилось, и она соскребла со стола остаток муки, теста, и слепила мне маленькую лепешечку, а в какую-то коробочку налила супчику, дала мне, сказала, чтоб я ела, и никто чтоб не видел. Я спряталась, поела. Была рада.

      Мой братик Толя говорил, что если мы раз в день покушаем натуральной еды, мы не умрем пока папа приедет. И так я подрабатывала у этой поварихи, и она подкармливала меня. С благодарностью я вспоминаю ее, и всех, кто делал нам добро всю жизнь, и я, и мой братик Толя.

    Не помню, сколько дней так было, но потом ее перевели куда-то. Этими днями уже начали косить пшеницу. Где-то в стороне сделали большой ток-площадка, куда привозили пшеницу. Тут ее рассыпали, перелопачивали, чтоб она досыхала. Это делали женщины, девушки, молодежь. А дети с этой Балашовки, и я с ними, искали в этой пшенице недоспелые мягенькие зернышки пшенички, ели их с радостью.

    В один день бригадир дал женщинам и девушкам выходной, чтоб они поехали в село, чтоб скупаться, переодеться. Сестра Оля сказала мне, чтоб я пошла ночевать к ее подруге. Но я услышала разговор бригадира к тем девушкам и ребятам, что остались, чтоб они эту ночь на веялках перевеяли пшеницу, что на току, так как скоро может начаться дождь. Потом он им даст выходной. Я это услыхала, и сама себе решила не идти ночевать к Олиной подруге, а буду спать здесь на току, раз они всю ночь будут работать. В стороне стояла поломанная тракторная будка, туда заносили, оставляли спецовки, одежду.

   Я зашла в эту будку, лягла на нижнюю полочку. А на току повесили лампочку, светло. Молотилка тарахтит. Молодежь шутят, смеются, поют. Я под такой шумок заснула. Проснулась я от ужаса, что творилось вокруг. На току ни одной живой души нет, лампочка не горит, темно. Еще беда. Не очень далеко была овце ферма, там было много колхозных овец. На шеях у них висели колокольчики, наверное, для того, чтоб когда они свободно паслись, могли заблудиться. И по звону колокольчиков их находили. Также их охраняли большие собаки-волкодавы, и, конечно, пастухи.

    И вот, в эту дождливую ночь, на отару овец стали нападать волки. От этого и такой шум. Бекают-блеют овцы, звенят ихние колокольчики, грозными голосами гавкают собаки. Пастухи тюкают, улюлюкают, кричат: «Взять! Взять!». И в это же время воют волки. И весь этот шум вдруг, освещая всю степь молнией, грохочет страшный гром. И как с ведра идет дождь. Будка моя вся течет, ветер бросает ее во все стороны, накренило на один бок. Это лучше, потому что вода выливается, которая течет с крыши, и чуть-чуть не уносит и меня. Я, перепуганная насмерть, начала плакать, кричать. А тут молния освещает всю степь, и мне кажется топот волков. Вдруг я подумала, зачем же я кричу, волки услышат, и так как им не удастся взять овцу, они услышат меня, найдут, как молния осветит степь и будку, и съедят меня!

     Я замолчала, стащила с полок  всю одежду, легла на пол, обняла обеими руками ножку стола. (В будках ножки столов привинчивали к полу). Я набросила на себя все вещи, укрылась с головой, уцепилась руками за ножку стола, лежала так и молилась Богу как могла. Так и оказывается я заснула.

   Проснулась я вся мокрая, дышать нечем, а открыть лицо боюсь, но слышу – тихо. Открыла лицо, голову, тихо, дождя нет, волки не воют, все успокоилось. Я встала, подошла к двери, села на порожек. И вдруг поняла, какую страшную ночь я пережила. Я подумала, я расскажу Оле, и она, и все, кто будут слушать, будут жалеть меня, и будут даже плакать.

    А тем временем начинало светать. Горизонты светлели, воздух очень чистый, тихо-тихо, и только не обыкновенно, не описуемо пели птички, разные, на разные голоса, необыкновенный хор. Я такого больше никогда не слышала и такого рассвета не видела.

     Тем временем слышу скрип колес. Это едут те, кто были дома, в селе. Я бегу им навстречу. Не помню, наверное, на ходу запрыгиваю в бричку, и сразу до Оли. Они, конечно, все дремлют, и Оля тоже. Я хочу ей рассказать, почему я здесь, но она сунула мне кусочек лепешки. А подруга ее Фая, оттолкнула меня и сказала: «Отстань от нее!». Так что мои мечты, что меня выслушают, пожалеют, развеялись.

    Приехали мы в бригаду. Все слезли с брички, и я тоже, кругом все мокро, и я тоже. Еще рано, надо было где-то спрятаться и заснуть.

     Спустя много лет, я уже была взрослая, я один только этот кусочек рассказала маме. Вот она только заплакала и пожалела меня. Конечно, она ругала за все папу и ту разлучницу молдаванку, которая колдовским способом увела нашего папу, иначе бы он так не поступил. Он очень любил детей, и ее тоже. Да и мы с братиком Толиком всегда чувствовали его отцовскую любовь. Мы тоже его любили. Я люблю до сих пор, а братик Толичек может встретил его на том  свете, с мамой Василисой. Дай Бог, чтоб так и было. Это я отошла от темы. Начала мечтать и вспоминать.

    В общем, после этой страшной ночи, после дождя, на току старательно перелопачивали пшеницу, а мы выискивали мягкую пшеничку и ели ее. В один прекрасный день. Сидела я возле кучи пшеницы, подошла ко мне сестра Оля, молча взяла меня за руку, и мы пошли куда не знаю. Прошли, вышли на дорогу, а там, о, радость какая – папа стоит! Я бегом к нему. Обнял, поцеловал в голову, в лоб, он так всегда нас целовал. Поговорил он что-то с Олей, и мы пошли с папой. Прошли куда-то в сторонку, а там, недалеко стоит мама-Маруся. Как я ее увидела, у меня перед глазами промелькнули все наши дни и наши слезы, когда мы каждый день с братиком Толичкой ее встречали. И сейчас, как я ее увидела, я сразу остановилась, и притулилась к папе. А он тихонько мне сказал: «Дочечка, так надо. Подойдем к ней. Скажи, мама здравствуй. Иди, так надо».

    Ну, раз папа говорит, что так надо, значит, так и надо. Да и что я могла бы сделать иначе? Это теперь есть дети, которые таят зло, мстят. Наше поколение такого не знало. Мы за всю жизнь с папой,- он так и умер,- ни одним словом не проговорились ни о том, что  и как мы жили у дедушки и бабушки, ни Марии Ивановны поступки. Хотя бы тот овраг.  Ну а сейчас я должна была делать так, как сказал папа. Я побежала и притулилась к ней, но у меня язык не повернулся сказать ей мама, только сказала «здравствуй» еле слышно.

     Подошел папа, пошли мы на вокзал, сели в поезд и приехали на наше первое место жительства, село Шиповатое. Папа поступил в колхоз бухгалтером, поселили нас на квартиру. Меня папа устроил в школу. Братика Толика снова украли у мамы Василисы. Мы с ним радостно встретились, но он уже привык, и скучал за мамой Василисой. На следующий год и он пошел в школу. Началась у нас новая жизнь, тоже не легкая. Но это уже совсем другая История.

-----  …. ------  …….   -----  …….

  На этом листочке я напишу то, что пропустила. Хочу написать, как нас папа забрал у мамы Василисы. Папа уже жил с Марией Ивановной в сере Розовка, и папа через наше село ездил в район, возил бухгалтерский отчет. В один из таких проездов папа увидел Толика, подозвал к себе в машину, и увез к себе. Маме об этом сообщили. Она куда-то ходила, что-то советовали соседи. Но в те тяжелые годы, когда мы были почти голые, босые, не очень сытые, а мама больная, в папином поступке большой трагедии видно, никто не увидел.

     Осталась я одна с  мамой. Настала зима, мы жили как всегда на квартире. Топить нечем, мама заболела так, что уже не вставала. Я тоже лежала возле нее и день и ночь. Приходили соседи, приносили что-то покушать, что-то советовали, я не помню. Видно, об этом передали папе.

    В один день, вдруг,  к нам приехал братик Митрофан, на санках, запряженных одной лошадкой. Он от имени папы приехал за мной. Долго уговаривал маму отпустить меня. Не помню, как они решили, но помню, как братик Митрофан посадил меня на санки, закутал в полушубок, и мы поехали. Много было снегу, дул холодный ветер, и братик Митрофан, все прикрывая мое лицо, спрашивал, не холодно ли мне? Не замерзла ли я? А на нем была фуфайка, шапка, они его не очень, видно, грели, и он, чтобы согреться, слазил с санок и рядом с лошадью бежал, держась, конечно, за то, чем лошадь была запряжена.

    А я, видя это очень боялась, что братик Митрофан отстанет, и громко кричала. А он садился снова в сани. И успокаивал меня, говорил, что он согрелся и теперь не простудится. Я успокаивалась. Так мы доехали до папиного дома. Занес меня братик Митрофан в комнату, сразу подбежал ко мне братик Толичек. А папа посадил меня за стол, и сказал, чтоб я сказала: «Мама, дай мне кушать».  (Я это помню хорошо).

    Я посмотрела на эту женщину, которую я должна была назвать мамой, вспомнила нашу больную, в холодной комнате лежащую одну, и я громко крикнула: «Это не наша мама! Наша мама осталась одна, и она больная», и заплакала.  Папа расстроился. А Мария Ивановна подала мне что-то кушать, и пошла успокаивать папу. А ко мне подбежал братик Толичек, и тоже успокаивая, сказал, что мы только зиму будем здесь, весной пойдем к маме. Но этого не случилось той весной.

---------  …. ------- ……  -------  ………

      Наш папа с Марией Ивановной прожили 34 года. Мы за эти годы выросли, стали взрослыми. Несмотря на наше голодное детство, выросли мы здоровыми. Братик Толичек вырос высоким, сильным, крепким парнем. Когда жил на Севере, на крещенские праздники окунался в проруби в ледяную воду (есть эти фото).

    Правда, летчиком он не стал, как мечтал в детстве. Но зато стал отличным механизатором, очень любил свою работу. Мог отремонтировать и водить, от простого трактора, до сложнейших бульдозеров.

    Таким же сильным, крепким был и братик Митрофан. Он стал отличным кузнецом, любил свою работу.

     Братик Митя был более интеллигентным, но работал тоже и газосварщиком и машинистом, а в основном он был шахтер.

   Я тоже не стала учительницей, как мечтала в детстве, но стала хорошей портнихой. И сестра Оля тоже, но она еще была и закройщицей.

    И только старшему братику Ване, не пришлось работать по специальности. Только закончил курсы трактористов, началась война. Погиб братик совсем молодым!

     Мы, пережившие войну, жили в Советское время. В Советский Союз входило 16 республик. В любую из этих республик можно было поехать, везде мы были как дома. Была одна огромная страна – Советский Союз. Границ между республиками не было. Деньги были одни – советские, паспорта – советские. И был один общий, который все знали и понимали – русский язык. Поэтому проблем в общении не было. Народ был простой – приветливый.

    Мы родились, пережили войну, выросли на Украине. А жили, как хотели, и в России, и в Казахстане. А братик Митя любил Киргизию, ее климат, природу. Там он и жил со своей семьей последние годы своей жизни. Умер братик Митя 4-го августа, в 1971 году, в возрасте 46 лет, от болезни, рак желудка. Умер на руках у своей любимой жены – Нины, и любимого 12-ти летнего сыночка – Федика. Там и похоронен.

    Последнее наше место жительства с папой и Марией Ивановной, было село Старая Игнатьевка. Мы разъехались, а папа и умер в этом селе, в своем построенном доме. Он всегда говорил нам свое желание: Если мы будем не далеко, когда он умрет, чтоб приехали его хоронить, но чтоб не плакали, не рыдали, а чтоб все стояли  у гроба, молча чтили его память. Но так не получилось. Умер наш папочка 21-го июня 1980 года. Но, почему-то Мария Ивановна, нам, которые жили не далеко, все в Донецкой области, о смерти папиной не сообщила, а сообщила только братику Толику, который тогда вместе со своей семьей жил далеко, не помню где, кажется, на БАМе. Они, конечно, приехать не смогли, прислали телеграмму и деньги.

     Только случайно кто-то Митрофану передал, что сегодня вашего папу хоронят. И он, со своим двоюродным братом, как ни гнали мотоцикл, все равно не успели. Когда приехали, папу уже похоронили. Хотя уже потом, братик Митрофан, кузнец, сделал хороший памятник, и мы все приезжали, молча стояли у могилы. Но все это было не так, как хотел наш папочка.

    А Мария Ивановна продала дом, вышла замуж (она была моложе папы), куда-то уехала. Хорошо, что хоть дом продала Митрофановой первой жене – Раисе. Дом попал не в чужие руки.

    Когда еще папа был живой, он всегда говорил, что он умрет раньше  Марии Ивановны, и чтоб мы ее не оставляли одну, заботились о ней. Но так как она вышла замуж, уехала совсем с села, то папины слова потеряли смысл. И мы о ней не стали думать, да и своих проблем много.

     Не помню, сколько прошло лет. За эти годы братик Толя каждый год с семьей приезжали на родину Украину, в отпуск. А иногда и один приезжал. И вот, в один из таких приездов, он начал вспоминать папины слова насчет Марии Ивановны. Решили поинтересоваться ее судьбой. Братик Толя и Митрофан поехали в то село, где жил единственный племянник Марии Ивановны, дядя Юра. Мы с Толей его помнили и знали с детства. Я не помню, где он жил, и куда ездили братики. Но они узнали печальную судьбу Марии Ивановны. Замужем она прожила не долго.  Не ужилась, и ушла к своему племяннику Юре. Ему она всю жизнь помогала, и на его семью очень надеялась, как на своих родных, больше, чем на нас.

      Но у них она так не ужилась, постоянные были скандалы. Потом обвинили ее, что она украла ихние деньги, и вовсе выгнали ее из дому. И она со своими вещами сидела просто под забором. И тогда люди всем селом стали куда-то писать, и оформили ее в дом для престарелых в г. Донецке.

     Братик Толя сразу приехал в г. Донецк. И они с племянником Федиком, сыном брата Мити, пошли по всем домам престарелых искать маму-Марусю. Готовы были взять ее к себе. В одном из домов престарелых, нашли, что такая у них была, но она уже умерла. Повели их, показали ее могилку. Поплакал братик Толя, попросил прощения у папы, что не выполнил его просьбу. Но хотя на могилке у нее побывал, тоже попросил прощение, помолился. Вот и все, что они с Федиком смогли ей сделать. Не помню, в каком это было году. Но наша мамочка Василиса была живая еще.

     Наша мама Василиса устала и замучилась ездить за нами, и жить, то у того, то у другого, с нашими проблемами. И мы все понемножку, а больше всех сестра Оля, сложились, и купили ей в ее родном селе Старая Ласпа, домик, которому она очень была рада, прожила в нем, радуясь, что заимела наконец крышу над головой, свой домик. 

     Последние годы  ей тяжело было одной, и мы на зиму брали ее к себе. Но как чуть запахнет весной, она сразу уезжала в свой домик. Но последний год она жила у нас, со мной и моим мужем Володей. Мама очень умнинько-мудро себя вела, особенно в обращении с Володей, и он очень зауважал ее, называл мамой. Они часами могли сидеть разговаривать. Володя любил поговорить, а мама любила слушать, и вообще, она любила  разговорчивых людей. Жалко, что мамочка мало у нас пожила. И в  то же время, я рада, что свой последний год жизни мама была у нас, и последние часы-минуты с нами, и умерла на наших руках.

     Привезли мы маму весной 1990 года. Умерла наша мамочка 24-го апреля 1991 года. Хоронили мамочку хорошо, приехали все дети, внуки, все, кто не были на то время за пределами Украины. С села Ласпы приехали племянники, родичи, даже вся моя бригада с ателье, где я работала, и Володины товарищи, те, кто приходил к нам и знали нашу милую, добрую, светлой души мамочку. Было много венков. Похоронили. Поминали в кафе, а потом на 9 дней, и на 40 дней, ходили и в церковь, ставили свечи за упокой души. И вот, в этом году уже 24 года, как нету мамы. Я каждый год хожу на мамину могилку.

    А мой муж Володя был в числе ликвидаторов на Чернобыльской АЭС. Он, кроме медали, благодарностей, и то, что в Книге памяти о чернобыльцах его фото на первой странице, заработал неизлечимые болезни. Володя, тяжело мучаясь, умер на моих руках 21 января 1995 года. Ему было 54 года. Похоронен не далеко от мамы. Хожу на ихние могилки. Последние годы помогает мне, и ходит со мной Друг -  светлой Души человек, Валя. Она  друг всей нашей семьи.

    Наш братик Митрофан, сильный, крепкий, кузнец, на старости лет тяжело болел. Последние годы жил у своей младшей дочечки – Олечки в г. Харьков. Она очень хорошо за ним ухаживала. Так он и умер на руках у своей дочечки-Олечки и внука Андрюши. Умер братик 5-го декабря 2011 года. Ему было 84 года. Похоронен в г. Харьков, рядом со своей любимой женой – Марусей.

     Очень тяжело, больно вспоминать, тем более писать о своих родных умерших. Особенно за нашего самого младшего братика Толичка. Он был самый младший в нашей семье, самый здоровый, сильный, крепкий. Никак не думали мы с сестрой Олей, что нам придется перенести, оплакать братика Толичка смерть. Но это горе случилось. Два года боролся крепкий братика Толички организм с преступной страшной болезнью – рак легких. Умер братик Толичек 13-го сентября 2012 года. Было ему 73 года. На руках у своей любимой жены Оли, и любимой дочички Алены. Похоронен Алтайский край, г. Алейск.

    Наша сестра Оля жила на Украине в г. Донецк.  Ее сын Толя со своей семьей давненько уже уехали в Россию. Начали там строить дом. А сестре Оле хотелось им помочь. Она продала свой дом в г. Донецк, выписалась с Украины, и уехала жить к своему сыну. Так она последние годы там жила, потихоньку болела. Но после смерти брата Митрофана, а особенно братика Толички, она очень сильно заболела. Ложили ее и в больницу, лечили, но ничего уже ей не помогло. Через год после смерти братика Толика, умерла и сестра Оля, 9-го октября 2013 года. Похоронена пос. Краснооктябрьский.

    В нашей семье у папы с мамой было нас 6 душ детей. Шестым был наш братик Толичек. Именно он, как самый младший, должен был остаться последним на земле. Но получилось не так. 5 душ, в том числе и младший братик Толичек уже на том свете, а я, пятая в семье, должна была быть в их числе, а я живая, нахожусь еще на этой земле. Почему? За что? Видно я самая грешная, должна всех оплакивать, переносить эти боли через свое сердце, душу, и оставаться живой. За что я так наказана? Может у меня такой крепкий организм. Но я мучаюсь, я болею, только что я, слава Богу, хожу на своих ногах и соображаю головой, что даже могу писать.

     Сколько я еще выдержу, не знаю. Я скучаю за ними, перечитываю ихние письма, а братика  Толика, кроме писем, еще и СМСки в телефоне храню и читаю их, плачу каждый день, что они оставили меня одну. Я приготовила уже все себе на смерть, во что одеть, покрывала, полотенца, все, что надо. И хотела б, чтоб похоронили меня в маминой могилке (сейчас так делают многие). Но не знаю, пригодится ли все, и получится ли, как я хотела. Сомнительно, так как у нас сейчас идет война, каждый день стреляют. Можно в любой день остаться под завалинами дома, и быть похороненным в общей могиле.

     С другой стороны утешаю себя тем, что мои братики и сестра Оля эту войну не застали. А я детство свое начала помнить с бомбежек и подвалов, так и умереть придется от бомбежек. Но, на все воля Божья.